Николай Асеев

Не за силу, не за качество золотых твоих волос сердце враз однажды начисто от других оторвалось.

Я тебя запомнил докрепка, ту, что много лет назад без упрека и без окрика загляделась мне в глаза.

Я люблю тебя, ту самую,— все нежней и все тесней,— что, назвавшись мне Оксаною, шла ветрами по весне.

Ту, что шла со мной и мучилась, шла и радовалась дням в те года, как вьюга вьючила груз снегов на плечи нам.

В том краю, где сизой заметью песня с губ летит, скользя, где нельзя любить без памяти и запеть о том нельзя.

Где весна, схватившись за ворот, от тоски такой устав, хочет в землю лечь у явора, у ракитова куста.

Нет, не сила и не качество молодых твоих волос, ты — всему была заказчица, что в строке отозвалось.

Я дом построил из стихов!.. В нем окна чистого стекла,— там ходят тени облаков, что буря в небе размела.

Я сам строку свою строгал, углы созвучьями крепил, венец к венцу строфу слагал до самых вздыбленных стропил.

И вот под кровлею простой ко мне сошлись мои друзья, чьи голоса — но звук пустой, кого — не полюбить нельзя:

Творцы родных, любимых книг, что мне окно открыли в мир; друзья, чья верность — не на миг, сошлись на новоселья пир.

Летите в окна, облака, входите, сосны, в полный рост, разлейся, времени река,— мой дом открыт сиянью звезд!

Небо — как будто летящий мрамор с белыми глыбами облаков, словно обломки какого-то храма, ниспровергнутого в бездну веков!

Это, наверно, был храм поэзии: яркое чувство, дерзкая мысль; только его над землею подвесили в недосягаемо дальнюю высь.

Небо — как будто летящий мрамор с белыми глыбами облаков, только пустая воздушная яма для неразборчивых знатоков!

Как соловей, расцеловавший воздух, коснулись дни звенящие твои меня, и я ищу в качающихся звездах тебе узор красивейшего имени.

Я, может, сердцем дотла изолган: вот повторяю слова — все те же, но ты мне в уши ворвалась Волгой, шумишь и машешь волною свежей.

Мой голос брошен с размаху в пропасть, весь в черной пене качает берег, срываю с сердца и ложь и робость, твои повсюду сверкнули серьги.

По горло волны! Пропой еще, чем тебя украсить, любовь и лебедь. Я дней, закорчившихся от пощечин, срываю нынче ответы в небе!

Мороз румянец выжег нам огневой. Бежим, бежим на лыжах мы от него! Второй, четвертый, пятый,— конец горе. Лети, лети, не падай. Скорей, скорей! Закован в холод воздух,— аж дрожь берет. В глазах сверкают звезды. Вперед, вперед! Вокруг седые ели. Скользи, нога. Как белые постели, легли снега. И тонкие березы — лишь ог- ля- нись — затянуты в морозы, поникли вниз... На озере синеет тяжелый лед. Припустимте сильнее вперед, вперед! Легки следы от зайцев и от лисиц: ты с ними состязайся — несись, несись! Чтоб — если ветер встречный в лицо задул,— склонился ты беспечно на всем ходу. На всем разгоне бега — быстр и хитер,— схватив охапку снега, лицо натер. Чтоб крякали сороки от тех отваг, чтоб месяц круторогий скользил в ветвях. Чтоб в дальних или ближних глухих краях — везде мелькала, лыжник, нога твоя. Чтоб все, на лыжи вставши в тугой черед,— от младших и до старших — неслись вперед!

Что такое счастье, милый друг? Что такое счастье близких двух?

Выйдут москвичи из норок, в белом все, в летнем все, поглядеть, как на планерах дни взмывают над шоссе.

По шоссе шуршат машины, на лету, налегке. Тополевые пушины — по Москве по реке. А по лесу, по опушке, здесь, у всех же на виду, тесно сдвинуто друг к дружке, на серебряном ходу едет счастье краем леса. По опушке по лесной пахнет хвоевым навесом, разомлелою сосной. Едет счастье, едет, едет, еле слышен шины хруст, медленно на велосипеде катит драгоценный груз. Он руками обнял стан ей, самый близкий, самый свой. А вокруг зари блистанье, запах ветра, шелест хвой. Милая бочком уселась у рогатого руля. Ветер проявляет смелость, краем платья шевеля. Едет счастье, едет, едет здесь, у всех же под рукой,— медленно на велосипеде ощущается щекой. Чуть поблескивают спицы в искрах солнечных лучей. Хорошо им, видно, спится друг у друга на плече. А вокруг Москва в нарядах, а вокруг весна в цвету, Красной Армии порядок, и — планеры в высоту.

Что ж такое счастье близких двух? Вот оно какое, милый друг!

О музах сохраняются предания, но музыка, и живопись, и стих — все эти наши радости недавние — происходили явно не от них.

Мне пять сестер знакомы были издавна: ни с чьим ни взгляд, ни вкус не схожи в них; их жизнь передо мною перелистана, как гордости и верности дневник.

Они прошли, безвкусью не покорствуя, босыми меж провалов и меж ям, не упрекая жизнь за корку черствую, верны своим погибнувшим друзьям.

Я знал их с детства сильными и свежими: глаза сияли, губы звали смех; года прошли,— они остались прежними, прекрасно непохожими на всех.

Я каждый день, проснувшись, долго думаю при утреннем рассыпчатом огне, как должен я любить тебя, звезду мою, упавшую в объятия ко мне!

Приход докучливой поры... И на дороги упали желтые шары прохожим в ноги.

Так всех надменных гордецов пригнут тревоги: они падут в конце концов прохожим в ноги.

У меня на седьмом этаже, на балконе,- зеленая ива. Если ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной; это очень тревожно и очень вольнолюбиво - беспокойство природы, живущее рядом со мной!

Ветер гнет ее ветви и клонит их книзу ретиво, словно хочет вернуть ее к жизни обычной, земной; но - со мной моя ива, зеленая гибкая ива, в леденящую стужу и в неутоляемый зной.

Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись презрительно-криво: - Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной!- Да, но не на седьмом же! И это действительно диво, что, расставшись с лесами, она поселилась со мной!

Насилье родит насилье, и ложь умножает ложь; когда нас берут за горло, естественно взяться за нож.

Но нож объявлять святыней и, вглядываясь в лезвие, начать находить отныне лишь в нем отраженье свое,—

нет, этого я не сумею, и этого я не смогу: от ярости онемею, но в ярости не солгу!

Убийство зовет убийство, но нечего утверждать, что резаться и рубиться — великая благодать.

У всех, увлеченных боем, надежда горит в любом: мы руки от крови отмоем, и грязь с лица отскребем,

и станем людьми, как прежде, не в ярости до кости! И этой одной надежде на смертный рубеж вести.

Я твердо знаю: умереть не страшно! Ну что ж — упал, замолк и охладел. Была бы только жизнь твоя украшена сиянием каких-то добрых дел.

Лишь доживи до этого спокойства и стань доволен долей небольшой — чтобы и ум, и плоть твоя, и кости пришли навек в согласие с душой;

Чтобы тебя не вялость, не усталость к последнему порогу привели и чтобы после от тебя осталась не только горсть ископанной земли.

И это непреложное решенье, что с каждым часом глубже и ясней, я оставляю людям в утешенье. Хорошим людям. Лучшим людям дней!

Хочу я жизнь понять всерьез: наклон колосьев и берез, хочу почувствовать их вес, и что их тянет в синь небес, чтобы строка была верна, как возрождение зерна.

Хочу я жизнь понять всерьез: разливы рек, раскаты гроз, биение живых сердец — необъясненный мир чудес, где, словно корпус корабля, безбрежно движется земля.

Гляжу на перелеты птиц, на перемены ближних лиц, когда их время жжет резцом, когда невзгоды жмут кольцом.. Но в мире нет таких невзгод, чтоб солнца задержать восход.

Не только зимних мыслей лед меня остудит и затрет, и нет, не только чувства зной повелевает в жизни мной,— я вижу каждодневный ход людских усилий и забот.

Кружат бесшумные станки, звенят контрольные звонки, и, ставши очередью в строй, шахтеры движутся в забой, под низким небом черных шахт они не замедляют шаг.

Пойми их мысль, вступи в их быт, стань их бессмертья следопыт! Чтоб не как облако прошли над ликом мчащейся земли,— чтоб были вбиты их дела медалью в дерево ствола.

Безмерен человечий рост, а труд наш — меж столетий мост... Вступить в пролеты! Где слова, чтоб не кружилась голова? Склонись к орнаменту ковров, склонись к доению коров, чтоб каждая твоя строка дала хоть каплю молока!

Как из станка выходит ткань, как на алмаз ложится грань, вложи, вложи в созвучья строк бессмертный времени росток! Тогда ничто, и даже смерть, не помешает нам посметь!

От скольких людей я завишу: от тех, кто посеял зерно, от тех, кто чинил мою крышу, кто вставил мне стекла в окно;

Кто сшил и скроил мне одежду, кто прочно стачал сапоги, кто в сердце вселил мне надежду, что нас не осилят враги;

Кто ввел ко мне в комнату провод, снабдил меня свежей водой, кто молвил мне доброе слово, когда еще был молодой.

О, как я от множеств зависим призывов, сигналов, звонков, доставки газеты и писем, рабочих у сотен станков;

От слесаря, от монтера, их силы, их речи родной, от лучшего в мире мотора, что движется в клетке грудной.

А что я собой представляю? Не сею, не жну, не пашу — по улицам праздно гуляю да разве стихи напишу...

Но доброе зреет зерно в них тяжелою красотой — не чертополох, не терновник, не дикий осот густой.

Нагреется калорифер, осветится кабинет, и жаром наполнятся рифмы, и звуком становится свет.

А ты средь обычного шума большой суеты мировой к стихам присмотрись и подумай, реши: «Это стоит того!»

Тот, кто перед тобой ник, запевши твоей свирелью, был такой же разбойник, тебя обманувший смиреньем.

Из мочек рубины рвущий, свой гнев теперь на него лью, чтоб божьи холеные уши рвануть огневою болью.

Пускай не один на свете, но я — перед ним ведь нищий. Я годы собрал из меди, а он перечел их тыщи.

А! Если б узнать наверно, хотя б в предсмертном хрипе, как желты в Сити соверены,— я море бы глоткой выпил.

А если его избранник окажется среди прочих, как из-под лохмотьев рваных, мой нож заблестит из строчек.

И вот, оборвав смиренье, кричу, что перед тобой ник душистой робкой сиренью тебя не узнавший разбойник.

Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя - сушь, Мне и в жару без тебя - стыть. Мне без тебя и Москва - глушь.

Мне без тебя каждый час - с год, Если бы время мельчить, дробя; Мне даже синий небесный свод Кажется каменным без тебя.

Я ничего не хочу знать - Слабость друзей, силу врагов; Я ничего не хочу ждать, Кроме твоих драгоценных шагов.

Кавказ в стихах обхаживая, гляжусь в твои края, советская Абхазия, красавица моя.

Когда, гремя туннелями, весь пар горам раздав, совсем осатанелыми слетают поезда,

И моря малахитового, тяжелый и простой, чуть гребни перекидывая, откроется простор,

И входит в сердце дрожь его, и — высоту обсеяв — звезд живое крошево осыплет Туапсе,

И поезд ступит бережно, подобно босяку, по краешку, по бережку, под Сочи на Сухум,—

Тогда глазам откроется, врагу не отдана, вся в зелени до пояса зарытая страна.

Не древние развалины, не плющ, не виадук — одно твое название захватывает дух.

Зеркалит небо синее тугую высоту. Азалии, глицинии, магнолии — в цвету.

Обсвистана пернатыми на разные лады, обвешана в гранатные кровавые плоды,

Врагов опутав за ноги, в ветрах затрепетав, отважной партизанкою глядишь из-за хребта.

С тобой, с такой красавицей, стихам не захромать! Стремглав они бросаются в разрыв твоих громад.

Они, тобой расцвечены, скользят по кручам троп — твой, шрамами иссеченный, губами тронуть лоб!